Отар Кушанашвили о главной величине российской эстрады специально для «Нашей Версии»
Об Алле Пугачёвой, «великой и ужасной», боятся писать все без исключения столичные шоу-журналисты. Потому что не оценят – либо читатели, либо сама Примадонна. И ещё неизвестно, что хуже… Но наш блистательный автор Отар Кушанашвили уже наслушался: и от публики – та чихвостит его порой почём зря, – и от Аллы Борисовны – она и вовсе пыталась привлечь его за клевету, но после сменила монарший гнев на не менее монаршую милость. В общем, после всего «совместно прожитого» Отар свободен в своём мнении о Пугачёвой. Что, впрочем, совсем не мешает ему преклоняться перед ней.
Она – красивая, потерянная, разудалая, смахивающая слезу, жалкая, жалостливая, томная, капризная, смурная, смирная, меланхоличная, роковая, доступная, недосягаемая, самовлюблённая, закомплексованная, – теребила фотографа (про этого упыря ничего не знаю,

тем более в кино его не было, но скорее всего это шустрила, они все шустрилы, как Боря

 

 

Краснов, умело имитирующие кипучую деятельность, будучи самопровозглашённым авангардом альтернативного художества): ты так меня сними, зафиксируй для вечности, чтоб я получилась разухабистая и, как поляна зимой в горностаевой опушке белейшего снега, красиво-величавая, но смотри, гад, «чтоб никто и не заметил, как на сердце одиноко мне».
Заметьте, в песне песней нет сакраментального детального призыва морщинки убрать, как в книгах и в кино полнометражно, или там «разве тут подбородок не ниже дозволенного», в песне песней просьба, чередующая лихость со слезой, чтоб наблюдатель не наблюл, что трудно, слезливо, невозможно!
В жизни Аллы всегда наличествовала помесь навоза и зефира: навоз – это её отчего-то редко ротирующееся окружение, навоз – это я, зефир – это то, чем она кормила и кормит, но реже теперь, нас с ложечки, потому что любит нас.
Секрет её (величия) в том, что она рассматривает понятия в их базовом, незамутнённом значении: жизнь она воспринимает как дар, историю своей жизни как столкновение невинности со злом (то есть это всё в ней, как во всех нас).
Она знает про песню (я сейчас не только про песню про фотографа и про никому не нужные слёзы, я про способ жить) всё; по крайней мере то, чему не научат на «Фабрике». Не вот тот трафарет, мол, «строить и жить помогает», а тот антитрафарет, который гласит, что песня помогает дышать, исподлобья улыбаться и не бояться холестерина.
Она знает толк в науке облегчения людям жизни.

 

 

 

Они – люди, катаклизмы (людьми порождённые) – уйдут, испарятся, сойдут на нет, а Алла останется с нами, она каждой песней это обещала.
Ужели вы думаете, что декларации про уход серьёзные? Ужели затем я плачу всякий раз, когда она воспаряет крещендо в «Трёх счастливых днях», на строчке «Расставанье – маленькая смерть», пролетая над планетой Земля, чтобы её, даже ввиду неслыханной выслуги умопомрачительных лет, вот так просто отпустить?! Не отпущу.
Я руками трогаю лучшие строчки её лучших пьес; их можно нанизать на нитку и носить как бусы.
Люди в деревнях и на виллах почитают её своей. Я имею на неё прав не меньше, чем предмет девичьего психоза Михаил Прохоров, который, говорят, помог ей учинить такой день рождения, что твоя инаугурация.
Ей, если не считать последней истории с внуком, априорно доверяют все поборники молодой демократии, все апологеты моего нелепого землячка Сталина. Она нужна всем, потому что всем нужна Песнь Песней. А ведь только она умеет такую пропеть.
Вот те самые «счастливые деньки»… Ведь свою их версию предложила и Агузарова, Великое Воплощение Ослепительной Буддистской пустотности. Ан волнения умов не случилось, уж на что умеет всякий раз напомнить, что даже кровь у неё зелёная, не то что у нас, плебеев.
Она пела, как небрежный пастырь, не глядя в зрительный зал. Алла – будто охваченная сумеречной лихорадкой, прощаясь с душой, благодарной за 72 часа счастия знойного.
Ты с кем угодно можешь валять дурака, но не с Аллой. При ней ты быстренько хвостик подожмёшь, так она устроена. Оппозицию она быстро умеет усмирять; я знаю, сам был оппозицией.

 

 

 

Сначала меня смущало присутствие в каждой песне обращения к Богу. Распните меня, не кажется мне этот жанр удобоиспользуемым для подобных обращений! Да ещё с очевидно деланным выражением неземной скорби на лице.
Пугачёва, когда от неё далеко отстоит Галкин и она не беседует о своём величии с журналистом Гаспаряном, чистой воды шекспировской высокооктановости героиня.
Вступите, неучи, со мной в полемику!
Я предъявлю вам песню «Приглашение на закат». У нас давно, лет 40, не было песен, вовремя застывших между аффектированностью и потаёнными слезами. Эта песня, как и положено крепкой, разом рождает два ощущения: неуюта и, в противность, небесcмысленности самоанализа. Добавьте харизму АБП и просто красивую мелодию: вот почему 99 из 100 её коллег – ремесленники, а у неё это называется высоким служением.
Те песни, о которых я пишу, каждая из них, – наглядный урок запутанной истории души русской женщины, живущей не ради себя, полагающей жизнь без надрыва пустой.
Её песни поёт Леди, не выдумывающая чопорных претензий, но взыскующая предметного разговора на тему «За что?».
Физиономически – это такой типаж, что немыслим без сгустка эмоций, без их выброса в атмосферу; жизнь не то чтобы улучшается с помощью экзальтации, она просто искреннее становится: «Лунной ночью настежь окна отворю и помолюсь…» Вот кабы не это «помолюсь», получилась бы песенка не великих музыкальных достоинств, но редкой сентиментальной точности. Но это, может, с колокольни неврастеника так видится? Мы-то лунные ночи заполняем другими занятиями на предмет уничтожения грусти.
Кто будет спорить, что АБП, как никто, умеет подбирать для трансляции наших эмоций самые уместные вокальные эквиваленты.

 

 

 

Я уже не помню, по какому поводу пришёл к Андрюхе Малахову на съёмку, но помню, что базар был про то, как тяжело живётся на просвет какой-то Линдсей Лохан. Оказалось, что это американская кино-поп-звезда, которую след любить, потому что ей тяжело живётся. Когда ехал на эфир, по радио крутили: «Это завтра, а сегодня я его поцеловала…» и далее: «Я ведь тоже плохо кончу… Мало, Алла, Алла, мало»…
Какая, нах, лоханка, подумал я, когда мне всучили микрофон, когда у нас такая революционерка! Вызывающе самодостаточная притом. У лоханок тьма тьмущая людишек, призванных придумать своей каракатице многосложную судьбу, у нас – АБП, которой придумывать ничего не надо, просто непросто жить надо.
Её раннюю слушаешь, как на последний киносеанс ходишь. Вы мне эту метафору простите, потому что я имею в виду не дурака валять, но ходить, именно чтобы отвлечься и взлететь, чтоб кино было про объятия, чтоб набежала и отпустила грусть.
А не чтоб она сама дала повод изрыгнуть на неё хулы ужасные, как тогда, когда она с подхалимами спела чудовищную «Не имей сто рублей…». Нет, уж лучше которые, якобы приближёнными будучи, имитировали пение этой бестолочи, тем более тошнотной, что дидактической.
Вот и ведение концертов в её исполнении – вызывающий анахронизм. Но кто я такой, чтоб указывать ей, как их должно вести?! Вот режиссёр она – другой коленкор. Даже в молчании слышит пульс мироздания. Её «Рождественские встречи» принуждали льнуть к экранам, она причудливым образом женила блюз на цыганщине, держала за руку напыщенных рокеров, даже печальной светлой памяти от печали сгоревшей Натали Медведевой нашла место.
И собственные песни режиссировала тоже. Например, когда пела про «голубя сизокрылого», отпускала его, дурынду самовлюблённую, на все четыре стороны, а в конце песни вздыхала: «лети, лети» и тут же – «не знает о расплате». А расплата неминуема.
Тридцать альбомов вашего Кинчева не стоят одного «Осеннего поцелуя»: потому что слушать альбомы КК – это удел тех, кому приятно смаковать своё экзистенциальное мировоззрение, а означенная песня для тех, кто плакать и умеет, и не стесняется.
Я думаю так, что АБП в высшей степени рефлексирующий человек, из тех, что знают строки (и то, что за ними) «В осенний простор протрублю то, на что не хватило мне слов человеческой речи».
«Протрубит», обязана, про своё неуклюжее стремление стать бизнесвумен. Что заставило, к примеру, выпускать чипсы, обувь, ещё какую-то дребедень. Не говорите ни слова про нужду! Оставьте! Раз и навсегда говорю аки знаток: всё у них в порядке. Если уж мне, спасшему демографию на Руси, хватает, чего уж им-то стенать?!
Репутационная политика? Тогда – позорная.
А если вы наберётесь наглости и скажете что-нибудь вроде – широкая натура, старается для нас, – я вас ударю.
Её поле – песня. Пусть это поле возделывает. Пусть даже повода не даёт для догадок, что для неё важнее всего в жизни.

 

 

 

В забытой всеми феерической тихой песне она спела: «Если спросит меня голос с небес», мол, кто дороже, мать, более всего на Земле, она ответствовала: «Дочка, мама, ты и я».
В этом месте, чтоб не запамятовать, восклицаю: лучший автор Пугачёвой – Игорь Николаев. Он автор и упомянутой песни, в которой есть бьющие наповал, но почему-то самой АБП в ходе последующей жизни игнорируемые строчки: «Но с тобой мы знаем точный ответ, виноватых в том, что прожито, нет».
В таком признании определённо есть отвага. Самый тон – взвешенный, покойный – суть отвага. Мы же филиппики швырять мастера – и вы, и я. Да и она, судя по тому, что в квартете ингредиентов смысла жизни в ответе небесам самое зыбкое звено – «Ты».
Брось в меня булыжники, но не Галкин же разумеется под местоимением!
Был такой в мои студенческие времена журнал «Театральная жизнь», уж не знаю, живой ли (судя по тому, какова она, эта жизнь, без кавычек, вряд ли). Вызывающе антисоветский. Антисоветскость его состояла в том, что он исповедовал и проповедовал – бестрепетно притом – культ отдельно взятого человека.
АБП опубликовала там эссе. Лучшее из того, что она писала. Могу, если она возразит, доказать. Ибо, например, в журнале имени себя, недолго протянувшем, писала она, что ли, устало. А тут – плевок в рутину, проклятие и гимн одиночеству, огонь, радость, скорбь, химеры, секундная эйфория. Эссе было об артистической доле.
О себе.
Это было написано так беспощадно и сердечно, что я, хвастливый журфаковец, изумился, нет, был настигнут прострацией: вот как, оказывается, можно писать.
О себе, о мире – по-доброму и зло, высоким штилем и безмерно едко.
Я тогда неделю проходил в хандре. Нет, лгу. Просветлённым, напротив. Если у человека такой высокий уровень самоосмыления, думал я, шатаясь по тифлисским улочкам, понятно, почему страна прислушивается ко всякому его вздоху.
А два десятилетия спустя другой титан самоедства, Гриша Лепс, решается на жест, который по охальности сродни покорению Эвереста без подготовки, – перепеть «Озеро надежды» (Игорь Николаев, само собой).
В любом другом исполнении, повторяю, мертворождённая затея. Песня от лица женщины, находящейся на перепутье, угодившей в ловушку собственных химер, невозместимых интимных издержек, потратившей полжизни на поиски счастья и при всём при том – верящей, верующей.
Лепс спел её от мужского лица – и так, что солнце ярче засияло, дожди стали более частыми и хмель от жизни самой бьёт в голову.
Тут же злорадно стали писать: ГЛ спел даже лучше. Не лучше – иначе.
А потом, в чём-чём, а в зависти АБП замечена никогда не была. Уж скольким помогла –
от «А,Студио» до Любаши, от Зинчука до Моисеева.
Коротко знающие утверждают, что АБП тотчас, если, натурально, считает нужным, отзывается на зов о помощи; и вообще, для тех, кому доверяет, она не на котурнах и не в маске; ни позы, ни аффектации.

 

 

При всём при этом покойный Айзеншпис рассказывал мне, что, когда того требовали обстоятельства, АБП могла заставить тебя пожалеть, что ты не умер ребёнком.
Юрий Шмильевич говорил об этом с очевидным восхищением.
Обязан признаться, что в зале суда, когда мне выносили приговор по делу о клевете в адрес АБП (вернее, до начала заседания, разрешившегося перемирием), мне хватило, чтоб я пожалел о своём рождении, одного её взгляда.
Вот так и я (см. выше) в каком-то смысле «голубем», дождавшимся расплаты.
А истый, самый что ни на есть аутентичный голубь – Боря Моисеев – ведёт под её покровом авторское шоу на «Радио Алла». Слышали? Говорят, кастинг проходили 3 млн. человек. Какие же были остальные, если выбор пал на того, чьё появление в эфире заставляет солнце прятаться за тучи?! Того, кому мы обязаны вербализацией однополых интимных мечтаний?
При этом я испытываю определённую симпатию к БМ как, что ни говори, большому артисту… уж не знаю какого жанра.
Но – позвольте внести ясность: ведущий – это я, артист – он. Полагаясь на чувства такта, я не лезу на чужие территории.
Просто АБП своих не бросает, её милость всеобъемлюща.
Все люди, которых она любит, главные для неё. И даже тех, кто не оценил её любви, она провожает с грустной улыбкой с миром: послушайте «А ты не знал» и «Не обижай меня».
У неё такая закалка, что она не боится косых взглядов. Я бы боялся, если бы про меня спел Сергей Зверев (я, кстати, дружу с ним, высокой, будете удивлены, самоиронии человек).
Но всё это семечки, когда вспоминаешь, что она сделала с песнями Владимира Кузьмина. Кто спорит, он один из самых вкусных мелодистов европейского калибра, но как насыщала она самоё пространство этих мелодий: «Когда-нибудь я стану лучше…»! Такая песнь в той мертвящей среде!
И годы спустя – «Будь или не будь» с… Вот как это объяснить? Воздух другой, сбивает с панталыку?
Выпускникам «Фабрик» всех стран и не разобраться, как можно было так в полголоса для хрестоматийного фильма пропеть «Мне нравится», что носовые платки были самым востребованным аксессуаром, а годы спустя забацать дуэт с Веркой Сердючкой.
Я слышу: не тебе, пёс, совать нос в эту путаницу противоречивых наслоений в репертуаре Великой!
Но, мужественно отвечу я (да ещё подкрепительно-выразительно кашляну), это именно я из-за неё едва не загремел в каменный мешок, а загремел бы – и поделом; это я на гастролях в Самаре её главному произведению, дочери Кристине, заходя в ресторацию, где она, само совершенство, трапезничала, напел «Не отрекаются любя», а гомерический хохот закончил дивертисмент элегией «Желаю счастья в личной жизни».
Поэтому – шаттафакап!

 

Суровый и блистательный Розенбаум, тоже полагающий МГ пластмассовым, тоже не понимает, как вдохнувшая особенную жизнь в его пьесу «Где-нибудь с кем-нибудь как-нибудь» леди, боготворимая им, – вот с этими вот.
Она узаконила честную, со слезами, жизнь, вот что. Увековечила образ той самой леди сильной, но терпеливой, терпеливо плачущей у окна.
Другие карабкаются по призовому столбу, она (если бы не этот окаянный визит на Первый канал с рассказом о том, как за квартиру был прощён ничтожный зять), минуя столб, шествовала по русской, прежде советской, земле; она – наш Клинт Иствуд в юбке, который большую человеческую невинность трактует как осознанное состояние организма, а это состояние требует регулярных упражнений.
Я мог стать её другом, но постеснялся. После суда в квартиру меня привёл Филипп, меня трясло. А когда б не трясло, этого текста не было бы. Она угостить хотела чаем, а я, идиот, отказался.
Она спела песню, которая называется «Когда я уйду».
Ещё чего: стоять! Никуда Вы не уйдёте. Вы – наша потому что.
Нет, моя.