Алла Пугачева:
- Теперь понятно, почему несколько дней я не мог застать вас дома. Отвечали, что вы на записи новогодней программы.
- Ну, это громко сказано. Всю программу я не записывала, а всего одну песню молодых авторов из Ленинграда Олега Кваши и Валерия Панфилова. Между прочим, с любопытным названием – «Крысолов»!

- Хорошенькое название в новогоднюю ночь.
- Когда послушаете – поймете. Песня эта с подтекстом. К сожалению, в нашей жизни еще достаточно негативных явлений. Мы называем их «крысами», которых надо выловить. А ведь будущий год – год кота. 

- А не зайца? 
- В разных календарях по-разному. Будем все-таки надеяться, что больше – кота.

статья «Алла Пугачева: «Пусть сбудется, о чем мечталось…»

Е. Дегтярев (автор статьи):
Опустив голову, то ли упрямо, то ли в задумчивости, она ходит по сцене, словно испытывая ее на крепость, пробуя голос, уходящий в пустую темень зала. Идет распевка.

- Вот где-то, может, в этом ключе поем… «Мне правда горькая сказала…» - и тут же, речетативом, не останавливая оркестр, - какая-то просьба к музыкантам. И снова: «Святая ложь, пусть даже ты свята…»
- Кристина, - к дочери, - принеси очки, там на столе у меня, голубые.
И вдруг сильным голосом на полную мощь: «Мне правда горькая сказала: не робей…»
- Все! – и захлебнулся ударник. – Чуть сдержаннее и тихо. Чтоб сами почувствовали, чтоб подойти к кульминации: «Я тебе не верю!»
Тихонечко подошла и подала очки Кристина.
- Вот. Появился характер, появилась мелодия. «Не надо лгать… Не надо лгать…» - четыре, пять, семь повторов и в каждом своя интонация, своя сила голоса, особый смысл.
- Вот! Не надо громче, громче буду петь я.
Рука с микрофоном упала вниз, через такт споткнулся оркестр.
- Неплохой темп, но он какой-то, - подыскивает она точное определение, - плавающий… «Я тебе не верю!» Бум-м! – сымитировала удар барабана. – Потяжелей. Негромко, но потяжелей. У нас должно быть громко там, где я поворачиваюсь к вам спиной: «Я тебе не верю!»

издание уст. не удалось, статья "Алла Пугачева. Работа и песня", авт. Е. Дегтярев, 1985 год

Е. Дегтярев (автор статьи):
…Охапки цветов «для Пугачевой» отнесены в ее комнату и разобраны участниками спектакля, это и их букеты. А со сцены в бессильно опущенной правой руке она уносит единственную ветку с двумя пунцовыми розами на ней. Рядом, словно поддерживая, молча идет Кристина. Впервые в жизни именно в Донецке и она познала концертный труд, сыграв роль в песне «Двадцатый век».

издание уст. не удалось, статья "Алла Пугачева. Работа и песня", авт. Е. Дегтярев, 1985 год

Алла Пугачева:
- Алла, вы помните «Робота»?
- Еще бы! Это такая ироническая песенка, и, наверное, сейчас я пела бы ее с улыбкой… А тогда пела, как настоящую человеческую трагедию: «Робот, ты же был человеком!». И было это настолько серьезно, что я плакала во время исполнения. Добрейший Валентин Иванович (В. И. Козлов – главный редактор отдела сатиры и юмора Гостелерадио СССР в то время) до того растрогался, что вскоре пригласил меня на «Устный выпуск» в Министерство просвещения РСФСР – мою первую в жизни публичную встречу со слушателями. На эти выпуски брали самых сильных исполнителей, таких, например, как Марк Бернес. А выглядела я, надо сказать, не ахти как – типичная студентка. Вы помните эстрадную моду тех времен? Блестки, люрекс, платья с открытой спиной. Самый шик – красные лаковые сапоги. И вдруг вместо этой красоты и сияния является…

- Гадкий утенок?
- Приблизительно. Во всяком случае, когда шла на сцену, случайно услышала, как Никита Богословский говорил Валентину Козлову: «Да ты спятил, погляди, кого ты привел – она не знает даже, куда руки девать. Провал, провал…». Как ни странно, меня проводили дружными аплодисментами.
А дальше я записала еще пару песен на радио, выступила с «Роботом» по телевидению. А потом почувствовала: не тяну. И ушла из большой эстрады. Думала – на время, а оказалось – на долгие годы.

«Крокодил», №7, 1984 г.

Алла Пугачева:
- Со времен циркового училища у меня была тяга к песне с комическим поворотом, с жонглированием и «глотанием шарика», к песне, позволяющей наполнить себя болью и насмешкой, иронией и печалью. «Арлекино» Эмила Димитрова был вещью забытой, вышедшей из моды. Но с того момента, как я уселась рядом с аранжировщиком и автором русского перевода и стала обсуждать с ними «постановочный» план песни, с того момента «Арлекино» с его лоскутным костюмом и маской на лице не отпускал меня ни на миг. Куда бы я ни шла, я постоянно чувствовала его присутствие, как чувствуешь на себе взгляд висящего на стене портрета.

Мне захотелось, чтобы героем стал не традиционный слуга-шут, а клоун. Отсюда элементы цирковой музыки в аранжировке. Не той легкой, вальсирующей, под которую водят собачек, а парадной, праздничной, когда на манеж выходит артист. Мой Арлекино – волшебник, творец смеха, и этот смех – единственная ему награда… В этом смехе я пыталась изобразить зрителей разных возрастов и различного социального положения. У меня этот смех был «найден» за шесть лет до этого и «лежал про запас». Этот смех передает и душевное состояние Арлекино. В нем отказ подчиниться горькой правде жизни, и удовольствие от того, что именно этот дурацкий смех делает его похожим на богачей. Ведь шут только тогда роднится умом с богачами, когда звенят его бубенчики дурака.

«Культура и жизнь», №12, 1979 г.